(Начало статьи здесь)

Шел к концу последний, третий день, когда один из участников смог и решился сформулировать проблему. Он не может говорить «нет», возражать, высказывать не слишком приятные для других мысли и т. д. Он не позволяет всему этому проявляться в общении, но в результате накопившееся напряжение выливается как раз на тех, кого он любит, из-за чего после каждого такого прорыва он ненавидит себя. Видно было, каких огромных сил ему это стоило сказать все, как он напряжен и волнуется. Надо сказать, что это было достаточно неожиданно — высокий, успешный, обаятельный красавец, в глазах, правда, печаль бездонная, но и она вроде и подчеркивает все это. (Я прошу читателя ненадолго прервать чтение и представить себе или припомнить возможный ход собственной работы в подобных случаях). Дальше произошло вот что (А — Алексейчик, У — этот молодой человек; воспроизвожу по памяти).

— А.: Скажи, а в группе у нас есть кто-то, кто тебе не нравится, кого ты не любишь?

— У. (после долгой и явно трудного для него размышления): Да... на­верное... есть...

— А.: Наверное или есть?

— У. (с неловкостью): Есть.

— А.: Кто это?

— У. Опять долгая и трудная пауза, после которой, глядя прямо на этого человека, он сухим горлом выговорил имя.

— А.: Вот интересно, а чего это он сидеть позволяет себе? Скажи ему — пусть встанет, ты же стоишь, а он сидит перед тобой!

У. просит встать, и тот встает.

Здесь я должен сделать ремарку. Поднятый оказался как раз тем, кто при формировании группы вошел в нее, выгнав двоих, а в дальнейшей работе был очень закрыт, холодно-рассудочен, скор на жесткие суждения.

— А.: Сделай с ним, что хочешь! Накажи его, как хочешь! И пусть только попробует сопротивляться!

— У. (после очень долгой паузы): Ты будешь стоять на цыпочках 10 минут. (Тот встал).

— А.: Как ты думаешь, есть в группе люди, которые тебя любят?

У. после смущенной паузы называет трех человек.

— А.: Ну, если они тебя правда любят, то сделают для тебя, что угодно. Попроси их — пусть встанут перед тобой на колени. Если правда любят, то встанут.

У., которого требование А. явно смутило, в конце концов все-таки попросил их встать перед ним на колени. И они встали! Все трое. Немая сцена... Но тут он сделал то, без чего все предшествующее имело бы (если бы имело вообще) совсем иной смысл. Он молча встал на колени перед ними.

По моему впечатлению, такие моменты, в которых из сора бытовых, повседневных, мелких, низких вещей и событий прорастает высокая поэзия молитвенности, в которых «высокое-низкое», «мелкое-великое», «грязное-чистое», «низкое-возвышенное» перестают быть оценочными альтернативами и становятся полюсами, между которыми только и может существовать энергетика жизни и ее духа — такие моменты ближе всего к сути сплоченности в ИТЖ. Это сплоченность общностью Высшего, перед которым можно предстать только в одиночестве. Та сплоченность, которая позволяет Алексейчику вводить в группу своих детей, а им — входить в группу. Сплоченность, в которой нет «ни эллина, ни иудея», ни старшего, ни младшего, ни отца, ни сына, ни правого, ни неправого, а есть стремление и поиск участвующих.

Эта сплоченность так же неотделима от свободы, как свобода неотделима от ответственности, а все они вместе и каждая из них — от естественного напряжения жизни, которая «...сама есть удар, а не счастье» (К. Шульц). Я не могу не согласиться с вынесенным в эпиграф определением психотерапии как очищенной и ускоренной жизни — в той или иной мере ему отвечает большинство психотерапий. Но ИТЖ не «очищена» от жизни — напротив, жизнь во всей противоречивости темных и светлых ее сторон здесь напряжена и сгущена, а если от чего-то и очищена, то от розовых мифов и сказок о ней. Не вижу необходимости повторять здесь объяснения самого Алексейчика относительно Жизни, Терапевтичности и Интенсивности [2], но позволю себе несколько замечаний, надеюсь, не противоречащих его объяснениям.

Понятие жизни — центральное в ИТЖ. Сам Алексейчик видит и объясняет его прежде всего через понятия универсальности, целостности, полноты — по завету «Будьте как дети». В «ученой» транскрипции это можно представить как триаду многомерностъ-мулътимодалъностъ-спонтанностъ. Он не без оснований отмечает, что во многих терапевтических системах делается отчетливый акцент на чем-то одном в отрыве от остального: сейчас клиент думает, потом чувствует, потом ощущает, потом переживает, потом спонтанно действует и т.д. Задача же состоит в том, чтобы «включить» одновременно максимум процессов.

Действительно, только в страшном психологическом сне можно представить переживание любви, вкуса бокала вина или глотка холодной родниковой воды в виде последовательного перебора данных пяти чувств и их эмоциональных, интеллектуальных и духовных отражений. Понимая, как мне кажется, что Алексейчик хочет сказать, я, тем не менее, не думаю, что какая-нибудь психотерапевтическая система в реальности может добиться от клиента такого саморасчленения — он в любом случае действует как целостная индивидуальность, но в переливах меняющихся гештальтов.

С другой стороны, «По Сем. Франку ...терапевтическая жизнь это — адекватно переживаемое Бытие, принадлежащее к первобытию по ту сторону различия между субъектом и предметом. Оно является духовным Бытием, не предметным, предлежащим в готовом состоянии фактическим бытием, которое должно будет только внешне узнать и констатировать (таковым являются только осадки духовной жизни, ее продукты, а не она сама, но не есть также субъективное бытие, бытие субъекта... Оно проявляется в творящей, борющейся, стремящейся... жизни личности как откровение превосходящей ее реальности» [3, с. 26]. Курсивом я выделил то, что для меня является сутью сказанного, потому что: 1) никоим образом не отрицая связи всего со всем, в частности — психотерапии с философией, религией, этикой, эстетикой и т.д., 2) по-ученически обращаясь к М. Буберу, К. Кастанеде, М. Мамардашвили, А. Сурожскому не меньше, чем к собственно психотерапевтическим текстам, 3) полагая, что психотерапия в отсутствие упоминавшегося метафизического остатка — как тело без души , я все-таки предпочитаю говорить о психотерапии, оставаясь в психотерапевтическом семантическом поле.

Как соотносятся жизнь и терапевтическая жизнь? Обычно (одно из редких исключений — известные случаи из практики Милтона Эриксона) психотерапия происходит в своем пространстве, будь то клиника или кабинет. Клиент/пациент видит жизнь и себя в ней из этого пространства , обеспечивающего ему принятие его таким-какой-он-есть, безопасность, внимание и умения терапевта, которые помогают ему изменить отношение к себе и находящейся за стенами кабинета жизни таким образом, чтобы, выйдя в нее, он мог лучше справляться с ней. Это очень четко описывают сами пациенты, говоря, что уходят от психотерапевта не такими, какими пришли, или, как сказал один участников нашей с Еленой Ларионовой группы: «Если бы, проходя по коридору, я заглянул сюда и увидел, что происходит, я бы пальцем у виска покрутил, а вот сижу здесь».

Другими словами, обычно пространство психотерапии выгорожено — физически и/или психологически, как это может быть, например, при работе по телефону, хотя и в меньшей мере — из жизни и в той или иной мере очищено от непредсказуемости и неподвластности реальных ее перипетий. Здесь клиент получает возможность расширить доступ к своим потенциям: «Хотите верьте, хотите нет, но средний человек нашего времени использует в жизни максимум только 5-15% своего потенциала. Человека, которому доступны даже 25% его потенциала, можно уже назвать гением. Стало быть, 85-95% наших возможностей теряются, не используются, мы не можем ими распоряжаться. Звучит трагически, не так ли? И причина этого очень проста: мы живем в мире штампов. Мы живем в мире упорядоченного поведения. Мы играем те же роли снова и снова. Так что, если вы находите, как вы защищаетесь от собственного роста, от использования вашего потенциала, у вас появляется путь увеличить его, делая жизнь богаче, а себя все более способными к мобилизации. И наш потенциал опирается на очень специфическую установку — жить и видеть каждую секунду заново, снова и снова» [22, p. 29]. Недаром же мы говорим о терапевтическом пространстве. И как раз этот — иной! — угол зрения создает условия для достижения терапевтического эффекта. Но, когда думаешь о том, почему он не достигнут (а он ведь достигается не всегда и часто не в той мере, в какой хотелось бы), нередко упираешься как раз в ограниченность и защищенность этого пространства. Говорят, что психотерапия требует от клиента мужества для исследования себя, встречи с собой и личностного роста. И это, безусловно, так. Глядя на жизнь из кресла напротив клиента, я могу сказать, что происходящее с ним — нормальная реакция на ненормальные обстоятельства. Но жизнь, сплошь и рядом бывая ненормативной — не соответствуя тем или иным нормам , не бывает ненормальной. Жизнь за пределами кабинета требует мужества для встречи с ней-такой-какая-она-есть — со всеми ее темными и светлыми сторонами, непредсказуемостью, неподвластностью нашим желаниям, несоответствием нашим ожиданиям и моральным представлениям, клишированностью, мифами и т.д. Она сама — великий учитель, и те, кто стали ее учениками и берут у нее свой пожизненный урок, не приходят к психотерапевту.

У психотерапии, однако, есть возможность не только взаимо-действовать с жизнью, но и взаимо-со-действовать с ней, расширяя терапевтическое пространство в жизнь, как это делал М. Эриксон, или вводя жизнь в него, как это делает Алексейчик («...берется, реже акцентируется, превращается терапевтом обычная, типичная, реальная ситуация обыденной жизни пациента, группы»). Житейские, обыденные паттерны, клише, мифы, выборы образуют сюжеты в работе ИТЖ, создавая возможности совладания с ситуациями здесь-и-сейчас. Приемы «унижения » (выламывание пальцев, нелепые и лепые наказания, запреты, вербальные унижения и т.д.), — говорит Алексейчик, — для «компенсации или гиперкомпенсации других ощущений, чувств, влечений». Для меня это звучит очень загадочно. Но, приглядевшись к вносимым элементам, нетрудно заметить, что они отражают стороны реальной жизни, относящиеся к, скажем так, низким — нежелательным, осуждаемым и т.д., но, тем не менее, присутствующие в ней, хотя и относимые обычно к поведению других, но не своему. Введение их в терапевтическое пространство помогает увидеть интересные вещи. Разве выгоняющий кого-то из группы делает не то, что я в какой-то момент совершил в воображении? И уж, положа руку на сердце, разве никогда в жизни я не занимал чужого места? Как так получается, что, извертевшись на пупе перед малоприятным для меня начальником ради повышения зарплаты, я не могу заставить себя называть любимого человека тем словом, которое он хочет хоть иногда от меня слышать? Вряд ли кто-нибудь назовет себя угнетателем, но согласятся ли с нами окружающие нас? На мой взгляд, Алексейчик вводит в терапевтическое пространство фактуру реальной жизни, обладающую мощным мобилизующим эффектом . В контексте такого размышления мне более понятны целостность, о которой говорит Алексейчик, и смысл негативных составляющих этой фактуры.

Третий день работы группы. Мой стул — почти напротив Алексейчика. Стулья в этой части круга стоят елочкой, так что чуть позади и справа от меня сидит одна из участниц. За все три дня она едва ли произнесла пару десятков слов, но я все время чувствую, насколько сильно и вовлеченно она переживает происходящее в группе. Вдруг Алексейчик, вполне удобно — нога на ногу — расположившийся на своем стуле, говорит ей: «Ты пришла работать, но три дня я не слышу от тебя ни слова. Ты ничего не дала остальным, не поработала на группу и за это будешь наказана. Ты почистишь...» (Требование почистить Алексейчику ботинки своим носовым платком было тогда всем известным «приколом», свидетельствующим о его «фашизме»). Он не успел договорить, а я не успел заметить, как она это сделала, но она одним движением перепорхнула пространство круга и подъехала к нему на одном колене уже с платочком в руке так, что он от неожиданности подался назад вместе со стулом (как потом выяснилось, она много лет занималась спортивной гимнастикой). А она сказала — спокойно и ровно, глядя прямо на него: «Я могу почистить вам ботинки. С удовольствием — это не проблема для меня. Моя проблема — трудность общения». Оставшееся до конца время она уже работала вполне активно.

Не работа с возможными в ходе динамики любой группы дистрессами, а привлечение дистресса в качестве союзника и сотрудника, как мне представляется, выводит на понимание интенсивности и терапевтичности ИТЖ. Хочу только подчеркнуть, что эти дистрессы содержательно прямо связаны с основными экзистенциальными категориями, а сама ИТЖ представляет собой по существу экзистенциальную практику, в которой разыгрывается овеществление и заземление экзистенциальных метафор, восхождение от абстрактно-духовного к конкретике бытийности и со-бытийности.

Какова роль ведущего/терапевта в ИТЖ? Если говорить о ней в терминах стиля лидерства, то ни один из них (авторитарный, демократический, либеральный/попустительский) не описывает ее — она не укладывается в эти рамки. «Авторитарные замашки», открытая директивность ведущего сочетаются со стимуляцией самостоятельности, инициативности и ответственности (демократический стиль) при поощрении творчества и свободы (либеральный стиль), формируя отличающий ИТЖ гештальт работы группы. В нем возможны любые попытки делать, но ценится — сделанное.

Проблема участницы: она работает в гериатрическом отделении, любит свою работу, а ее любят пациентки — виснут на ней, бесконечно просят ее советов и ищут сочувствия, звонят даже домой, даже в выходные и чуть ли не заполночь, она страшно устала, у нее больше нет сил на это... Остальные пробуют помочь ей — кто психоаналитически, кто когнитивно, кто суггестивно, кто гуманистически... но ничего не выходит, пока кто-то не говорит: «Ты же любишь работу, тебе это нравится — так терпи». Она благодарит: «Это точно то, что мне нужно было».

Не помню проблему другой участницы, но помню, что на каком-то этапе попыток влез с советом, как надо делать, на что от Алексейчика немедленно последовало: «Ну, если ты такой умный, то сядь и сделай». И так, и сяк, а все никак. Алексейчик требует, подъелдыкивает, подталкивает и, в конце концов, когда уже почти полтора часа проходит, говорит: «До перерыва — десять минут. Не сделаешь — разгоню всю группу!». Позорище в общем-то! Секунды в голове колотят колоколами громкого боя, перестаю думать — начинаю работать «от пупа»: не то, не то, не то... но в какой-то момент раньше прикрытые матовым стеклом отчуждения и непринятия глаза «пациентки» светлеют и обдают меня ясным таким светом. Все! Перерыв. Выхожу в коридор и вдруг на спине кто-то виснет с криком «Спасибо!» — чувствую даже, что ногами в воздухе болтает. Когда слезает, поворачиваюсь — моя «пациентка».

Роль ведущего в ИТЖ несводима к лидерской позиции. Он должен уметь сыграть даже на подобранном на помойке инструменте, быть музыкантом, играющим марафон-импровизацию с незнакомым ему оркестром, то навязывая ему тему и мелодию, а то присаживаясь покурить, пока другие играют. Автором пьесы, режиссером и актером одновременно. Единым в многих лицах при сохранении своего. С психодрамой сравнивая, — продюсером, терапевтом, аналитиком, протагонистом, вспомогательным Я с мгновенными переходами от состояния к состоянию. Бесстрастным носителем-воплощением Истины и не ведающим даже малой правды, подвластным всем эмоциям. Всяким и никаким, всем и ничем. Видеть и слышать все, но быть слепым и глухим по отношению к искушению нравиться. Любя, выкручивать пальцы...

Расставим ударения: любя, выкручивать, рассказывать анекдот, как притчу... Для сравнения: не любя, гладить, рассказывать притчу, как анекдот. Дело не в том, что обязательно надо пальцы выкручивать — можно, и даже лучше не выкручивать. Дело в том, чтобы не выкручивать пальцы тому, кого не любишь. В том, чтобы оставаться терапевтом и когда бальзам на рану кладешь, и когда ногу без наркоза ампутируешь, а не сохранять бальзам для тех, кого любишь, и экономить на анестезии, оперируя нелюбимых.

Эпизод тренинга по гуманистической психотерапии, проводимого зарубежной гостьей. Эфир — весь из зефира «гуманистических» слов, которые артистически переводит стоящая рядом с ведущей переводчица. Она женственнее и к тому же несколько моложе. И для ведущей, и для группы очевидно, что переводит она блестяще. В какой-то момент, когда ведущая довольно резко переходит к разговору о детях, переводчица сбивается, кто-то в группе это замечает, возникает заминка. Комментарий ведущей: «Как она может правильно перевести, если у нее своих детей нет?!» действует подобно внезапному удару сапогом в лицо. Оставшиеся два дня переводчица стоит позади и в стороне от ведущей.

ИТЖ предъявляет предельно высокие требования к терапевту в смысле совмещения искренности, открытости, аутентичности с беспристрастным, подмикроскопным контролем их содержания. В большинстве других систем следование этим требованиям в той или иной мере облегчено конвенциями поведения участников и их отношений. ИТЖ неконвенциональна — ведущий свободен и от ограничений, и от подпорок.

В связи со всем сказанным — вопрос, который не обойти: ИТЖ это созданный Алексейчиком подход или Алексейчик в психотерапии? Ибо, если первое, то где идущие вслед ему и проводящие ИТЖ ученики, а если второе, то к чему претензии на создание подхода? Думаю, такое альтернативное заострение вопроса снимается точным замечанием: «Всегда речь шла о том, что старый метод переставал чем-то удовлетворять того, кто им пользовался. Правда заключается в том, что новые идеи и техники появлялись чаще всего для обслуживания интересов их создателя» и далее: «Клиническая реальность сама по себе не дает и не может давать оснований для работы именно в этой парадигме... Она, эта реальность... выступает как бы посредником между терапевтом и неким внеклиническим... вызовом» [17, с. 7, 15] . В методическом смысле ИТЖ — это не метод, но подход, рецептуру которого я бы назвал настоем разных методов на Алексейчике — на его парадигме психотерапии и индивидуальности ее воплощения. Едва ли кто-то возьмется воспроизвести эту рецептуру, а тем более — воспроизводить ее регулярно. Впрочем, и у Алексейчика при всей скрупулезной тщательности предварительной проработки сценария она каждый раз для этой группы, этой ситуации, этой проблемы, этого момента. Ее невозможно разучить по руководствам — она открывается лишь на пути ученичества. И, продолжаясь в исполнении одолевших этот путь, она будет каждый раз иной — настоянной на личности того или этого ведущего.

Да и сама ИТЖ в исполнении Алексейчика меняется во времени по ходу его собственного личностного роста, поисков, накопления опыта про-житых и пере-житых групп. В ней становится меньше внешних эффектов, уместных на этапе представления себя, больше внутренней сосредоточенности. Ее энергия не взрывается неожиданными «выходками ведущего», но мощно пульсирует в даже самом спокойном течении группы. С одной стороны, «приемчики» приедаются самому Алексейчику и другим, выцветают, девальвируются при частом повторении. С другой, обнаруживается и постигается, что того же и даже большего результата можно достигать и без «шумовых эффектов» (ближайшая аналогия: традиционный и эриксонианский гипноз). Это тем более так, что круг принимающих ИТЖ расширяется, что неизбежно изменяет тональность работы. В общем же, триггеры-удары в значительной мере уступают место триггерам-прикосновениям, на фоне которых при редком использовании сохраняют и увеличивают свою силу. При этом ИТЖ остается реалистично жесткой, заземляющей, бросающей прямые жизненные вызовы. Для меня в динамике ИТЖ интересно восхождение к конкретности духовного. Моя самая близкая ассоциация — стихотворение Олега Чухонцева:

... И уж конечно буду не ветлою,

Не бабочкой, не свечкой на ветру.

— Землей?

— Не буду даже и землею.

Но всем, чего здесь нет. Я весь умру.

— А дух?

— Не с букварем же к аналою!

Ни бабочкой, ни свечкой, ни ветлою.

Я весь умру. Я повторяю: весь.

— А Божий Дух?

— И Он не там, а здесь.

Узрение и прозрение Духа в себе, здесь, в самом обычном поступке — например, как это было на одной из групп, во внезапном, противоречащем исходному намерению и неубедительно мотивированном отъезде участника — выводят работу самого участника, значимой для него фигуры другого участника и группы в целом на уровень непостижимой библейской простоты. Движение в этом направлении — одна из самых сильных сторон динамики ИТЖ во времени. Мне кажется важным отметить, что Дух в ИТЖ — не совсем то же, что обычно понимают под духовным измерением и духовностью, молчаливо предполагающими возможность их самостоятельного рассмотрения — некоторая оценочность и упрощение, близкое к рассмотрению в учебниках памяти, внимания, мышления, эмоций и т.д. как отдельных элементов. Духовное измерение и духовность заранее, a priori положительны, противостоят негативным, энтропийным тенденциям и процессам.

Мы никогда не обсуждали это с Александром, но, как я вижу, он исходит из того, что Дух — это неотчуждаемое свойство человека, не оставляющее его ни в момент убийства старухи-процентщицы, ни в последующем покаянии, если оно происходит. Дух несводим ни к духовному измерению, ни к духовности, человек всегда о-духо-творен. И то, что Александр называет восхождением на вершину, я — восхождением к себе, кто-то восхождением к духовности, есть прозрение Духа в себе, встреча с ним лицом к лицу и в самый мелкий и, казалось бы, незначимый, и в самый яркий и, казалось бы, значимый момент жизни. Это как раз то, что я вижу в экзистенциальной практике ИТЖ: не добавление к химическому, интеллектуальному, сексуальному и проч. измерениям еще одного — духовного — измерения, а жизнь с Духом.

Многие оппоненты ИТЖ говорят о высоком риске травматизации участников, деформирования их личности, стимуляции агрессивности и т.д., связывая его со стилем работы Алексейчика. По моему впечатлению, за этим часто стоит непринятие Алексейчика, а не оценка собственно ИТЖ. В любой психотерапии есть элемент риска, который м.б. связан с: 1) личностью терапевта/ведущего, 2) характеристиками самой терапии, 3) динамикой работы, 4) личностью участника. Из моего опыта участия в тренинговых группах ИТЖ мне известен один случай, который можно трактовать в терминологии риска.

Сразу скажу, что с человеком, о котором идет речь, я сталкивался и до этой группы, испытывая искреннее уважение к ее профессиональной позиции и внутренней твердости при тонкой взвешенности поведения. Добавлю, что это была пора, когда внешняя, ритуальная сторона увлеченно осваиваемой гуманистической психологии нередко затеняла ее суть. Это часто принимало парадоксальные формы защиты гуманистических ценностей диаметрально противоположными этим ценностям средствами. И К. и я были участниками группы, проходившей в осаде именно таких наблюдателей, по существу делавших все возможное и невозможное для того, чтобы сорвать работу группы. Наиболее активное ядро сопротивления Алексейчику составляли наши с Коллегой (далее — К.) товарищи...

К. вступила в конфронтацию с Алексейчиком, которая поначалу была вполне творческой. Это был диалог о методах работы. Но вскоре К. оказалась в вилке между требованиями Алексейчика делать, а не провозглашать, и подначивающей поддержкой наблюдателей. Она напряженно переживала происходящее и в какой-то момент вошла, что называется, в клинч, из которого уже не могла выйти.

Принятие работы Алексейчика несколькими членами группы, в том числе и мной, похоже, особо задевало ее — никак иначе ее реплику: «А ты вообще только на Алексейчика и смотришь!» я истолковать не мог. Это была уже открытая и генерализованная конфронтация, принявшая характер отчаянного бунта, за которым затерялась ее исходная и далеко не лишенная резонов посылка. Чувствовалось, что ей самой не по душе то, что она делает, но назад дороги нет. В итоге она вылетела из группы. Ее переживания были в смысле работы непродуктивными, но настолько искренними и сильными, что слова наблюдателей о том, что она вышла из группы «окровавленной», не были лишены резона.

На следующий день после окончания группы меня пригласили на домашнюю встречу части участников и наблюдателей, чтобы помочь К., с которой якобы Бог весть что творится. Не без колебаний, опасаясь, что «помощь» может обернуться «зализыванием» под аккомпанемент поношения ИТЖ и Алексейчика, я все же согласился. Придя, зауважал К. еще больше, когда выяснилось, что она не придет на эту встречу, и поделился этим с собравшимися. Потом несколько месяцев, оказываясь с К. в общем пространстве, я чувствовал ее напряжение как продолжающуюся трудную внутреннюю работу — она была таким ежиком с поднимающимися при виде меня иголками. А потом наступил и день, когда, поздоровавшись, мы встретились взглядами открыто и приязненно, как было когда-то. Но в К. уже было и нечто новое, делающее ее еще привлекательнее и вызывающее еще большее уважение.

Я не думаю, что ИТЖ связана с большим риском, чем любая другая система психотерапии и обучения. Руководимое Александром отделение, в котором ИТЖ является базовой парадигмой, насколько мне известно, единственный пример полновесного психотерапевтического сообщества. В нем возможно такое:

«Умирает от Ca-IV в отделении 25-летняя психолог... Захотела у нас подготовиться к смерти... По ее словам, «теряет тело, но приобретает душу... все от нее в жизни последнее время бежали, а теперь возвращаются...» . Разговор о рисках в обучении ради такой работы обретает иной характер. Мне представляется, что тренинговый риск определяющим образом связан с позициями участников. Как-то на тренинге по психосинтезу я вышел на перерыв с разодранными в кровь пальцами — вина ли это психосинтеза или ведущего? Помню групповой анализ записи сессии экзистенциально-гуманистической психотерапии с эндогенно-депрессивной пациенткой, остававшейся вне экзистенциально-гуманистического контекста сессии — на мой взгляд, риск в этом случае был огромен. Возможно, ИТЖ является тем оселком, на котором можно и нужно проверять понимание риска с тем, чтобы его оценка не следовала двойным стандартам.

Но, может быть, спаянность ИТЖ и личности Алексейчика столь сильна, что никто, кроме него, не будет ее использовать? Если говорить о сугубо внешней фактуре, то, скорее всего, так оно и есть. Не представляю себя проводящим отбор в группу так, как это делает Александр, или говорящим кому-то в моей группе, что он/она сейчас мне штиблеты своим носовым платочком почистит. А если и представлю, то вижу какую-то жалкую и смешную пародию на ИТЖ. То есть, не могу, потому что не хочу, и не хочу, потому что не могу. Однако, пройдя достаточно много тренингов — в разных подходах и исполнениях — и очень высоко ценя полученное в них, должен сказать, что ИТЖ дала мне и человечески, и профессионально (в той мере, в какой это разделимо) опыт, которого я в них не получал.

Прежде всего это опыт восхождения. Вот уже сколько лет проходят ежегодные вильнюсские семинары, а между ними — десятки других, но они не повторение одного и того в сценариях разных групп, а движение. Не преподавание как пре-по-давание, а преподавание через собственное неостанавливающееся обучение Александра. Внешняя манипулятивность лишь контрастно подчеркивает, что он, фигурально говоря, не взбалтывает и кипятит реторту группы с находящимися в ней участниками, но сам находится в этой реторте. Вернусь к аналогии со «Сталкером» — Александр не водит экскурсии, но каждый раз заново идет вместе с группой в «зону». Это опыт живой целостности и синергии, а не их послойные срезы в отдельных упражнениях или техниках. Это опыт здесь-и-сейчас открытости жизни-та-кой-какая-она-есть. Опыт прочтения в vanitas vanitatum et omnia vanitas   жизненных смыслов. При умении рассечь узел мечом — опыт бережной нежности Мастера . Эти и другие вещи, когда и поскольку они мне даются и удаются, стали неотъемлемой частью моей работы и, как я уверен, работы многих коллег. А если моя терапия не называется ИТЖ, то я могу лишь повторить слова равви Зуси: «В ином мире меня не спросят: ”Почему ты не был Моисеем?”. Меня спросят: ”Почему ты не был Зусей?”» [9, с. 232].

ЛИТЕРАТУРА

Алексейчик А.Е. Духовные аспекты в психотерапии // Экзистенциальная традиция. 2004. № 2. С. 18-26.

Алексейчик А.Е. Восхождение на вершину // Московский психотерапевтический журнал. 1993. № 4. С. 112-122.

Алексейчик А.Е. Интенсивная терапевтическая жизнь // Независимый психиатрический журнал. 1999. № 1. С. 26-33; 1999. № 2. С. 45-51.

Алексейчик А.Е. К уходу митрополита Антония Сурожского // Экзистенциальная традиция. 2004. № 1. С. 7-9.

Бадхен А.А., Каган В.Е. Новая психология и духовное измерение. СПб. : Гармония, 1995. 120 с.

Бердяев Н.А. Самопознание. М. : ДЭМ, 1990.  334 с.

Берлин И. Философия свободы. Европа. М. : НЛО, 2001. 439 с.

Блехман И.И., Мышкис А.Д., Пановко Я.Г. Механика и прикладная математика. Логика и особенности приложений математики. М. : Наука, 1982. 328 с.

Бубер М. Хасидские предания. М. : Республика, 1977. 334 с.

Гроссман В. Жизнь и судьба. М. : СП, 1990. 670 с.

Избицер А. Король Швейцерии. URL: http://www.lebed.com/2005/art4137-htm.

Каган В.Е. Трансметодическая психотерапия // Независимый психиатрический журнал. 1996. № 3. С. 39-43.

Кочюнас Р. Психотерапевтические группы: теория и практика. М. : Академический проект, 2000. URL: http://psylib. org. ua/books/kociuo2/index.htm.

Мамардашвили М. Философия и личность // Человек. 1994. № 5. С. 5-19.

Психотерапия что это? / Сост. Дж. Зейг, М. Мьюниен. М. : Класс, 2000.

Розин В.М. Терапия «Алексейчиком» (заметки наблюдателя) // Московский психотерапевтический журнал. 1993. № 1. С. 161-165.

Сосланд А. Фундаментальная структура психотерапевтического метода, или как создать свою школу в психотерапии. М.: Логос, 1999. 369 с.

Хоружий С.С. После перерыва. Пути русской философии. СПб. : Алетейя, 1994. 447 с.

Эпштейн Л. Грунт : Стихи. Бостон : [б.и.], 1993. 144 с.

Эткинд А. Предисловие // Берлин И. Философия свободы. Европа. М. : НЛО, 2001. — С.  5-6.

Glasser W. Warning: Psychiatry Can Be Hazardous to Your Mental Health. N.Y. : Harper Collins Publ., 2003. 275 с.

Perls F. Gestalt Therapy Verbatim. Utah :Real People Press, 1969. 279 с.

Psychology and Psychotherapy: Humanization and Integration, in J. of Russian and East European Psychology. 1998. No. 1. Pp. 5-17.

Transmethodological Psychotherapy, in: Humanistic Psychology Towards the XXI Cen­tury. Vilnius, 1997. Pp. 44-48.

Whitaker R. Mad in America: Bad Science, Bad Medicine, and the Enduring Mistreatment of the Mentally Ill. Cambridge : Perseus Publ., 2002.368 с.