Автор: Бурстон Д. (США)

Авторы американских книг по психологии обычно ссылаются на «экзистенциально-гуманистический» или «гуманистически-экзистенциальный» подход к терапии, в то время как психотерапевты Великобритании и Европы утверждают, что использование таких терминов ошибочно, так как различия между экзистенциальным и гуманистическим подходами превышают их сходства. Чтобы оценить достоинства этих конкурирующих между собой утверждений, мы должны уметь различать литературный и философский гуманизм, который берет свое начало в Европе, и гуманистическую психологию, являющуюся недавней американской новацией. Тщательно рассматривая данные направления, можно убедиться в том, что сходств между ними гораздо больше, чем признают европейцы, но гораздо меньше, чем представляют себе многие американцы. Нужно отметить, что европейская экзистенциальная психотерапия старше американской гуманистической психологии более чем на два десятилетия; этот факт дает право экзистенциальным психотерапевтам вне США настаивать на уникальности и специфичности их подхода.

Обращаясь почти к любому американскому изданию по психопатологии, вы обнаружите, что экзистенциальная психотерапия и гуманистическая психология рассматриваются как родственные виды психотерапии. Под рубрикой «Модели психических расстройств», часто уже в первых главах, «гуманистически-экзистенциальная» или «экзистенциально-гуманистическая» модель обсуждаются в одном ряду с когнитивным, поведенческим психодинамическим и социокультурным направлениями. В то же время в Великобритании и Европе экзистенциальное и гуманистическое направления принято считать абсолютно разными: за первым признается европейское происхождение, а последнее оценивается как «американский импорт» и, в лучшем случае, с осторожностью принимается во внимание (например: Spinelli, 1989). Нынешние споры между Джоном Роуэном и Эрнесто Спинелли в «Справочнике по гуманистической психологии» (Schneider, K., Bugental, J. & Pierson, J.F., eds., 2001) показывают, насколько глубокими и запутанными стали эти разногласия. Когда Роуэн яростно отрицает существование каких-либо фундаментальных различий, утверждая, что «..нам следует все время говорить об экзистенциально-гуманистической терапии» (с. 448), Спинелли отвечает, что американские психологи глубоко ошибаются и что мы должны четко определить основные различия между экзистенциальным и гуманистическим подходами в психотерапии.

Некоторые могут утверждать, что этот страстный спор касается только представителей гуманистической психологии. Но нужно отметить, что в нем может принять участие любой, кто интересуется историей и будущим гуманистической психологии, а также каждый, кто читает, пишет или использует для обучения книги по психопатологии и трепетно относится к вопросу о культурных различиях. Почему? Потому что если Роуэн прав, то мы, североамериканцы, справедливо говорим о экзистенциально-гуманистическом подходе в психотерапии и должны продолжать в том же духе. Но если прав Спинелли и «экзистенциально-гуманистическая» терапия является истинно американским «гибридом», не имеющим аналогов в мире, то ради точности мы должны исключить это понятие из наших книг или использовать его лишь для описания одной только американской психологии.

Перед тем как перейти к непосредственному обсуждению данных разногласий, важно обратить внимание на то, что существуют реальные исторические причины для противопоставления этих культурных перспектив, в результате чего возникли большие трудности при определении точного содержания таких понятий, как «экзистенциализм», «гуманизм» и «гуманистическая психология», а так же при выяснении, в чем они полностью совпадают, в чем сходятся только частично, а в чем существенно различаются. Эту путаницу усиливает еще тот факт, что некоторые известные американские психологи при описании этих терминов используют один из них, чтобы определить через него другой. Например, в пятидесятые годы Эрик Фромм применил фразу «экзистенциальный гуманизм» для характеристики своего собственного направления (Fromm, 1955; Burston, 1991), тогда как Хэйзел Барнс, между прочим, указывал на «гуманистический экзистенциализм» Жана-Поля Сартра (Barnes, 1959). Так, следуя по стопам Ролло Мэя (клиента Фромма, а также ученика Пауля Тиллиха), Джеймс Бьюджинталь, первый президент Ассоциации гуманистической психологии, написал известную монографию «Психотерапия и процесс: основы экзистенциально-гуманистического подхода» (Psychotherapy and Process: The Fundamentals of An Existential-Humanistic Approach), изданную в 1978 г.

К сожалению, такие термины, как «гуманизм» и «экзистенциализм», часто приобретают культурно и исторически специфические значения для тех, кто их использует, отчего их ясность и однозначность по отношению к «истинному» их значению становятся едва уловимыми. Тем не менее, важна каждая попытка выявить исторические значения этих терминов, так как это проливает свет на то, что и почему эти слова означают для отдельных практиков. Отсюда возникает первый вопрос: что же такое экзистенциализм?

По существу, экзистенциализм является одним из направлений в философии и психотерапии, которое гласит, что, несмотря на фундаментально разные социальные и исторические ситуации, различия в возрасте, поле, возможностях и прочем, каждый из нас, будучи человеком и осознавая неминуемую смерть, воспринимает одни и те же основные структуры существования и ощущает потребность утвердить какие-либо ценности и смысл жизни с помощью решений и действий. Пути, которыми экзистенция структурируется в различные способы или структуры возможного, т.е. аутентичные и неаутентичные способы бытия (Кьеркегор, Хайдеггер); способы «обладания» и «бытия» (Марсель, Фромм); бытие «в себе», «для себя» и «для других» (Хегель, Сартр); или различные способы отношения к другим (Бубер, Бинсвангер, Фромм), у разных авторов значительно отличаются друг от друга. Но основные предположения об условиях существования человека и распространяющейся угрозе человеческому достоинству, автономии и солидарности с другими часто поразительно совпадают. Несмотря на большое количество взглядов и идей, существующих в этой области, можно отметить своего рода «мета-теоретическое согласие» в их основах, которое создает для экзистенциальных психотерапевтов однородное дискурсивное поле  (Burston, 2000, ch. 2).

Когда же появился экзистенциализм? Очень трудно ответить. Несмотря на то, что Ясперс и Хайдеггер обсуждали философию экзистенции уже во время Первой мировой войны, само понятие «экзистенциализм» было создано позже, в 1941 г., французским журналистом, взявшим интервью у Сартра. Сартру понравилось это название, принесшее ему популярность, и к концу Второй мировой войны так называли многих мыслителей, хотя не все из них приветствовали это «авангардное» определение. Теологи Пауль Тиллих и Габриель Марсель подхватили этот термин с энтузиазмом. Мартин Бубер, признавая свое родство с теми, кого объединяло это название, делал это очень неохотно и постоянно подчеркивал уникальность своей точки зрения. Но удивительнее всего, наверное, то, что Мартин Хайдеггер совершенно отрицал это определение, хотя его имя и идеи присутствуют буквально в каждой антологии и в историческом обозрении экзистенциальной психологии и психотерапии.

Так что экзистенциализму не чужды таинственность и парадоксальность. Напротив, он старательно принимает во внимание их присутствие в жизни человека; да он и должен так поступать, чтобы придать смысл и своему собственному туманному происхождению. Сомнения относительно того, кто является, а кто не является экзистенциалистом, на протяжении XX столетия скорее углубились, нежели рассеялись. Термин «экзистенциализм» стал более популярным в течение пятидесятых-шестидесятых годов, когда появились романы и пьесы Сартра и Бовуара, приводившие в восторг зрителей по обе стороны Атлантического океана. На фоне их поразительных литературных успехов другие литературные деятели, такие как Достоевский, Бодлер, Кафка, Жид и Рильке, стали рассматриваются членами экзистенциального движения как предшественники или попутчики экзистенциализма. Если вдуматься, никогда не было устойчивого и твердого согласия относительно лидерства или членства в экзистенциальном движении, а также точно не известно, когда данное движение пустило свои исторические корни. 

Чтобы проследить родословную экзистенциализма как можно ближе к ее истокам, мы можем вслед за Паулем Тиллихом и Ролло Мэем начать с Блеза Паскаля, которого я называю протоэкзистенциалистом. Ради ясности и удобства я буду полагаться на преобладающее мнение, считая началом экзистенциализма философию Кьеркегора и Ницше. Но тогда возникает вопрос: почему мы обычно начинаем с них?

Чтобы получить ответ на этот вопрос, обратимся к исторической перспективе. Вспомним, что в Средние века философия рассматривалась как служанка теологии и освободилась из этой подневольности ценой длительных и напряженных усилий. Первоначально развитие естествознания сопутствовало ее автономии. Наконец, в середине XIX столетия, поразительный рост естествознания разрушил то немногое, что осталось от старого схоластического синтеза, суля моральные и материальные блага сторонникам нового культа — культа Прогресса.

К сожалению, однако, к этому времени былой союзник философии начал превращаться в нового тирана, поскольку позитивисты стали утверждать, что философия освободилась от верности теологии, чтобы понять свою истинную историческую миссию, состоящую в служении естествознанию. Кьеркегор и Ницше были наиболее известными мыслителями, отказавшимися от «удушливых объятий» позитивизма и утверждавшими, что истинная цель философии — самопознание и свобода — не может быть достигнута таким путем и что видимые успехи современной науки и прогресса обычно скрывают тревожные тенденции к конформизму, банальности и другим деформациям человеческого духа.

В конце 20-х и в начале 30-х годов европейские психиатры, вдохновленные экзистенциализмом, начали создавать новый подход к изучению и лечению психических расстройств, называя его Дазайн-анализом, экзистенциальным анализом или экзистенциальной психотерапией. Некоторые из них, подобно Карлу Ясперсу, были философами-ставшими-психиатрами. Другие, в том числе Людвиг Бинсвангер, Медард Босс, Виктор Франкл и Р.Д. Леинг, — бывшие психоаналитики, покинувшие ряды фрейдистов, разочаровавшись в его слепой приверженности естественнонаучному подходу к душе.

Уже после Второй мировой войны, в конце пятидесятых, Ролло Мэй присоединился к Эрнсту Анджелу и замечательному ученику Людвига Бинсвангера Хенри Элленбергеру, чтобы познакомить американцев с экзистенциальной психиатрией в новаторской антологии «Экзистенция», которая стала настоящим бестселлером еще в самом начале развития гуманистической психологии (May, R., Angel, E., & Ellenberger, H., 1958).

Если экзистенциальная психотерапия появилась в Европе в Веймарский период, то гуманистическая психология родилась в Соединенных Штатах в период холодной войны. Хотя ее и трудно точно определить, гуманистическая психология может быть описана как широкий спектр подходов к терапии, которые возникли как вызов ортодоксальной теории Фрейда, доминировавшей в психиатрии, и бихевиоризму, который доминировал в психологии.

Ради справедливости важно отметить, что психоанализ и бихевиоризм в США с тех пор уступили первенство в профессиях, связанных с поддержанием психического здоровья, когнитивизму и психофармакологии. К чести представителей гуманистической психологии, поначалу они ставили в вину психоанализу и ¬бихевиоризму 1) чрезмерно механистическое и детерминистское понимание первопричин и смысла человеческого поведения; 2) узость и ограниченность доктрины и тенденцию к овеществлению, деперсонализации, напыщенному философствованию и чрезмерной обрядности в терапевтической встрече между врачом и пациентом. И в этом, конечно, они значительно походили на своих экзистенциальных коллег.

Однако, несмотря на схожесть их критики, между ними имелось все же коренное различие — экзистенциальные терапевты, главным образом, были психиатрами, в то время как их гуманистические коллеги в Америке в основном являлись психологами. Ролло Мэй сделал попытку устранить этот разрыв, основав в 1959 г. «Журнал экзистенциальной психологии и психиатрии», и на некоторое время это ему отчасти удалось. Другое различие, связанное с предыдущим, было то, что антифрейдистская риторика, господствующая среди гуманистических психологов в шестидесятые-семидесятые годы, многими европейцами рассматривалась как чрезмерная, даже теми, кто имел глубокие сомнения по поводу теории и терапии Фрейда.

Судя по теперешним трансатлантическим дебатам, эта центральная тема спора потеряла свою прежнюю актуальность. Приоритет приобрели другие вопросы, такие как статус «истинного» Я, понятие «самоактуализации», стремление к целостности, соответствию и т.д. Но будем откровенны: несмотря на эти (и другие) различия, на которых акцентирует внимание Спинелли (см., например: Spinelli, 1989), существует и тот факт, что экзистенциальный анализ и гуманистическая психология имеют много общего. Например, их взгляд на устранение симптома. Медицинская модель и бихевиоризм расценивают симптомы «психического расстройства» как бесполезное страдание, которое должно быть уменьшено или удалено так быстро и настолько безболезненно, насколько это возможно. Хотя сотрудничество пациента считается необходимым, применяемые методы терапии зависят прежде всего от знаний и действий психотерапевта-эксперта.

Экзистенциальная и гуманистическая точка зрения — иная: страдание, вызванное симптомами пациента, предоставляет возможность для «поиска души», и честное осознание этого должно стать совместным поиском или борьбой за выяснение и восстановление той меры смысла, которая так или иначе была утеряна или затенена в усилиях человека приспособиться к неблагоприятным условиям. Если не пользоваться религиозной терминологией, это, конечно, означает, что страдание может иметь «искупительную» функцию, направляя человека к более аутентичному, целостному существованию, а не просто является досадной неприятностью, которую нужно устранить, чтобы человек смог заняться настоящим делом своей жизни. Если что-то противоположное и является действительно истинным, как с экзистенциальной, так и с гуманистической точки зрения, то это наше (преднамеренное или случайное) пренебрежение «настоящим делом своей жизни», к которому симптом и привлекает внимание прежде всего! Кроме того, в психотерапевтической встрече так же важны подготовка и опыт психотерапевта, как и сотрудничество и/или готовность пациента вступать в искренний диалог с психотерапевтом. Их готовность брать ответственность за собственные жизни, в конечном счете, не менее значимы.

Во-вторых, заметим, что экзистенциальная психотерапия и гуманистическая психология разделяют основное убеждение, повлиявшее на практику психотерапии, а именно — о роли самоавторства или самоопределения в формировании нашего характера и поведения. Согласно этому представлению, человек никогда не бывает предопределен только своим прошлым опытом. Личный выбор тоже играет существенную роль в том, кто мы есть и кем мы становимся. Вопреки популярному убеждению, это не является новой идеей — чем-то, что Сартр или Маслоу выдумали в один прекрасный солнечный день где-то в середине двадцатого столетия. Аристотель обращался к этой проблеме в «Никомаховой этике» в четвертом столетии до нашей эры. И почти два тысячелетия спустя, в «Торжественной речи о достоинстве человека», произнесенной в 1487 г., Пико Дела Мирандола сказал, что отличительный признак человеческого существа, выделяющий его из остальных животных, с одной стороны, и ангелов — с другой, это то, что человек одарен и животными, и ангельскими свойствами, но он свободен выбирать; т.е. мы сами принимаем и подтверждаем свою животную или ангельскую природу (Mirandola, 1965). В противоположность людям, вероятно, животные и ангелы лишены этой двойственности — а вместе с ней, соответственно, и свободы выбирать. Они просто таковы, каковы есть. В таком случае, согласно экзистенциалистам и гуманистам, наследственность и среда, инстинкт и адаптация играют важные роли в формировании характера и поведения, но они не обязательно предопределяют то, кем мы являемся или кем станем.

И, наконец, другая схожесть между экзистенциальным анализом и гуманистической психологией — они, в различной степени и разными способами, но используют старую европейскую традицию литературного и философского гуманизма. Точка зрения гуманиста иногда ассоциируется с девизом философа-стоика Теренция: «Homo sum; nihil humani me alienum puto» («Я человек, и ничто человече-ское мне не чуждо»). Скрытый смысл этого замечания в том, что Теренций отказался идентифицировать себя с какой-либо определенной этнической группой. Напротив, он считал себя тем, кого стоики называли космополитом — гражданином вселенной, а не представителем определенной расы, нации или религиозного направления. Короче говоря, Теренций приветствовал общечеловеческую идентичность, которая преступает границы этнической принадлежности и религиозных убеждений.

В эпоху Ренессанса термин «гуманизм» был связан с именами Марсилио Фичино и Пико Дела Мирандолы, избравших своей целью возрождение античной (языческой) учености и делавшие акцент на 1) потребность в разносторонних людях, изучающих «человечество (гуманность)», и 2) существенную совместимость между неостоической и неоплатонической философией и христианской верой. Позже термин «гуманизм» использовался для описания представлений недогматических христиан, таких как Петрарка и Эразм Роттердамский, чувствовавших, что христианство столь же относится к проблемам жития в этом мире, как и к поискам спасения — в ином.

Позже термин «гуманизм» был применен к работам историков, таких как Джамбаттиста Вико и Якоб Буркхардт, которые противостояли позитивистской программе развития гуманитарных наук и оглядывались на Ренессанс как на период, особенно достойный почитания. Но в середине XX столетия это название было заимствовано левыми гегельянцами — Людвигом Фейербахом и Карлом Марксом. Следуя традиции Просвещения, они использовали термин «гуманизм» для описания явно атеистических взглядов, объясняющих веру в сверхъестественное и тоску по трансценденции как результат бессознательной проекции «человеческой сущности» на потусторонний мир, построенной верующими, чтобы утешить себя — и узаконить несправедливый социальный порядок, ограничивающий или деформирующий нашу скрытую общительность и способность к здравому смыслу. В отличие от Буркхардта и других, чей гуманизм был сосредоточен на изучении прошлого и подражании ему, Фейербах и Маркс считали реализацию гуманизма задачей будущего. По меткому выражению Маркса, мы до сих пор еще существуем в эпоху человеческой предыстории. По этим расчетам, настоящая человеческая история только должна начаться; но она не начнется, пока эксплуатация, угнетение и идеологии, служащие их оправданию или маскировке, не прекратят свое существование. 

В XX в. термин «гуманизм» обычно обозначал решительный отказ от этики, помещенной в какие бы то ни было сверхъестественные или трансцендентальные рамки — отказ, совмещенный с оптимистической верой в способность науки озарить и улучшить нашу совместную жизнь. Так, например, в середине столетия Джулиан Хаксли говорил полезные и красивые речи в духе «эволюционного гуманизма». К сожалению, в течение XX в. (и до нынешних лет) некоторые из более поверхностных, бессмысленных форм этого рода гуманизма граничат с чистым сциентизмом — некритичной уверенностью в том, что наука обеспечит решение экзистенциальных проблем. Гуманизм с такими скептическими и/или этическими убеждениями является элементарным дополнением к старомодному рационализму эпохи Просвещения и, несмотря на очевидные совпадения, весьма осторожно относится к марксизму, который расценивается как своего рода светская религия.

В любом случае, из приведенных ранее рассуждений становится совершенно ясно, что никто не применяет к себе термин «гуманизм» и при этом не присваивает себе право устанавливать, как его следует использовать и что он должен означать. Оценивая гуманизм с точки зрения истории, мы видим, что он может быть религиозным или нерелигиозным, созерцательным или деятельным, обращенным к прошлому или будущему. Но это не означает, что сам термин обладает двусмысленностью или является бессмысленным, даже в нашу эпоху, на первый взгляд постгуманистическую. В гуманизме есть ясное и понятное ядро, которое дает представление о его разнообразных проявлениях. Гуманизм в любой форме, которую он приобретает, подчеркивает фундаментальное единство человечества и нашу обязанность защищать и развивать человеческое достоинство и благополучие в наше время, не дожидаясь, когда приидет Царствие Небесное. И несмотря на ошеломляющее количество антигуманистической риторики, которую мы в последнее время безропотно терпели от авангарда, я не в состоянии понять, почему мы должны отказаться от этих ценностей или хотя бы их подвергать сомнению. Напротив, теперь больше чем когда-либо мы должны принимать и защищать их.

Однако после такого утверждения мы обязаны, как ученые и психологи, четко обозначить разницу между «гуманизмом» как философским мировоззрением и «гуманистической психологией». Первый зародился как движение внутри христианства, которое способствовало возрождению языческой учености и непрерывному развитию традиции многоязычных, книжных размышлений об истории и положении человека, которая простирается от Геродота и Библии до политически ангажированных (постхристианских) интеллектуалов, таких как Джордж Оруэлл и Альбер Камю, и таких достойных подражания ученых, как Льюис Мамфорд или Нортроп Фрай, которые одинаково хорошо разбирались в мудрости христианства и дохристианских (а также нехристианских) цивилизаций. А гуманистическая психология возникла как специфический американский ответ на конкретную американскую ситуацию — господство бихевиоризма и психоанализа в области психического здоровья в период холодной войны. Хотя она значительно развилась и изменилась, без сомнения, отношения гуманистической психологии с европейским гуманизмом были проблематичны и, возможно, порой весьма несущественны. Тем не менее, критикам-экзистенциалистам часто казалось, что гуманистическая психология слишком сосредоточена на эмпирических процессах «здесь и сейчас» и не рассматривает философию как родительскую дисциплину или основание для глубокой рефлексии, как это обыкновенно делают экзистенциалисты, но трактует ее как своего рода запоздалое раздумье или же хранилище занимательных идей, которые можно применить или проигнорировать, когда это будет удобно теоретику.

Хотя сосредоточенность на взаимообмене переживаниями между психотерапевтом и пациентом может быть чрезвычайно полезной и сильнодействующей, но, говоря психотерапевтически, исключительное внимание именно к этой стороне искусства терапевта также может способствовать некоторой необдуманности и кричащей антиинтеллектуальности, которые совершенно не гармонируют с той педантичностью и развитой чувствительностью, которую люди обычно приписывают гуманистам. Именно подход таких гуманистов — отнюдь не «гуманистический» — вызвал гнев неподражаемого Зигмунда Коха на движения «за осуществление возможностей человека» и «за групповую психотерапию», порожденные гуманистической психологией в шестидесятые годы. По его мнению, это движение — «...мастер маневра (путем работы над образом), заключающегося в ускользании от человеческой действительности в тот самый процесс, цель которого — обнаружить и усилить эту действительность. Оно стремится привлечь спонтанность и аутентичность с помощью уловок; преодолеть инструментализм инструментально; обеспечить возможность переживания, превратив его в красиво упакованный продукт ширпотреба; освободить личность с помощью группового тренинга. В словаре его понятий и методов открытость становится доступностью; любовь, забота и участие превращаются в товарообмен взаимоподдержкой или, возможно, взаимным Эго-потаканием; эстетическая восприимчивость или непосредственность становится «чувственным восприятием». Оно может дать только нелепое подобие каждого благородного свойства человеческой натуры, которое привлекает себе на службу» (Koch, 1971, р. 315-316).

* * *

В то время как некоторых пугает этот огульный отказ, мой опыт, приобретенный в таких группах в семидесятые годы, по большей части совершенно согласуется с данным диагнозом. В них присутствовал всепроникающий антиинтеллектуализм и укоренившееся подозрение чувства собственного достоинства в любой попытке проявить сдержанность или просто в молчании в ответ на давление группы, столь понятное и инстинктивно уважаемое европейцами. К счастью, с тех пор гуманистическая психология значительно изменилась, приобретая значительно большую философскую глубину. И, чтобы быть справедливыми, нужно отметить, что гуманистические психологи были весьма восприимчивы к идеям и публикациям экзистенциальных и феноменологических мыслителей и врачей в Северной Америке, обеспечивая их внимательной и доброжелательной аудиторией, в то время как остальная часть представителей этой профессии вообще игнорировала их.

Итак, как нам лучше всего описать различия между гуманистическими психологами и экзистенциальными психотерапевтами? Несмотря на некоторые достойные внимания исключения в обеих группах, экзистенциалисты, как правило, являются гуманистами в староевропейском понимании этого слова больше чем сами гуманистические психологи, так как они склоны основывать свои взгляды на четком и точном понимании определенных текстов, тем и мыслителей, предшествующих им. Они не уменьшают и не игнорируют важность открытости переживанию или аутентичного самораскрытия, но они и не превращают их в фетиш. Кроме того, экзистенциалисты склонны сохранять более ясное осознание человеческой ограниченности и трагичности его жизни (что типично для европейцев), которое смягчает резкость самоавторства и/или самоактуализации напоминанием о неизбежности страдания и смерти, а также элементами таинственности и парадоксальности, которыми наполнена жизнь каждого человека.

А если это так, то становится очевидным, что прав Джон Роуэн, утверждая, что диаграмма Вэнна, изображающая отношение между экзистенциальной и гуманистической психотерапией, показала бы значительную степень совпадения между этими двумя направлениями. Но отметим, что, к чести Спинелли и др., это утверждение в значительной степени верно в том, что касается Соединенных Штатов. Почему? Потому что, начиная с Ролло Мэя — ученика Тиллиха, поклонника Бубера и одного из основателей Ассоциации гуманистической психологии, в США было много теоретиков и психотерапевтов, которых совершенно свободно можно отнести к обоим направлениям — Джеймс Бьюдженталь, Юджин Гендлин, Томас Грининг, Элвин Марер, Айлен Серлин и Кирк Шнайдер. И наоборот, на чем справедливо настаивает Роуэн, здесь и за рубежом есть много экзистенциальных психотерапевтов, которые обязаны гуманистической психологии обладанием специфическими техниками, теми или иными видами терапевтического вмешательства и др., признают они это или нет.

Но дальше, тем не менее, Роуэн глубоко ошибается, заявляя, что «гуманистическая психотерапия, во всех ее вариантах, является истинной практикой экзистенциализма» (стр. 446). И когда он продолжает утверждать, что «экзистенциальный анализ, с другой стороны, является ересью, культом или чем-то несущественным по сравнению» с гуманистической психологией, он переходит все границы вежливости — также как и здравого смысла. Исторические факты решительно опровергают эти утверждения, которые (так уж получилось) иллюстрируют мой собственный тезис относительно глубоко неисторического характера подхода гуманистической психологии к теории и практике психотерапии. Роуэн обнаруживает свое скудное понимание истории, когда рассуждает о том, что причина «разделения» экзистенциальной и гуманистической психотерапии, вероятно, была в том, что «писатели-экзистенциалисты в шестидесятых-семидесятых годах обнаружили переизбыток гуманистической психологии в мире и не захотели, чтобы их причисляли к одной когорте» (стр. 448). В самом деле, в то время многие экзистенциалисты, подобно Зигмунду Коху, дистанцировались от гуманистической психологии, и роуэновские «объяснения» пресловутого фракционизма Спинелли и др. могли бы сгодиться, если бы история психотерапии начиналась в шестидесятые (наверное, лично для Роуэна так и было!). Однако факт остается фактом: экзистенциальная психотерапия в той или иной форме появилась в Европе по крайней мере на два десятилетия раньше, чем гуманистической психологии. Поэтому мы никак не можем поднимать вопрос о «разделении» этих двух направлений в некий неуточненный момент истории. Они были разделены с самого начала в силу множества исторических причин, и только в Соединенных Штатах смешались.

И если это так, не перестать ли нам обсуждать «экзистенциально-гуманистическое» направление из уважения к Спинелли и его коллегам? Очевидно, нет, если мы говорим о местных и/или национальных тенденциях и перспективах. Но если мы обращаемся к общим тенденциям в мире психотерапии, мы должны уточнять, что используем этот термин лишь по отношению к американской психологии. Если это кажется излишним осложнением или порождает обвинение, что мы потакаем нереалистическим ожиданиям или необоснованным требованиям, помните, что наш отказ так поступать может возбудить среди психологов разных национальностей опасения относительно нашего колонизаторского стремления якобы «американизировать» психологию и отрицать Инаковость и специфичность разных культурных перспектив. Важно уже то, что пока эти опасения не основаны на фактах, любой гуманист, немного разбирающийся в истории и обладающий хоть каплей такта, будет старательно избегать их. 

ЛИТЕРАТУРА

1. Barnes, H. (1959). Humanistic Existentialism: The Literature of Possibility, Lincoln: University of Nebraska Press. 

2. Bugenthal, J. (1978). Psychotherapy and Process: The Fundamentals of An Existential-Humanist Approach. New York: McGraw Hill. 

3. Burston, D. (1991). The Legacy of Erich Fromm. Cambridge: Harvard University Press. 

4. Burston, D. (1996). The Wing of Madness: The Life and Work of R.D.Laing, Cambridge: Harvard University Press.